Преступления Модеста

[Автор: Альмудена Грандес. Перевод с испанского на итальянский язык: Дино Бернардини. Опубликовано в журнале «Славия», №2, 2006 г., стр.171-175. Перевод с итальянского на русский язык: Марк Бернардини

Модест переосмысливает свою жизнь. Сел за стол у окна и заказал бутылку газированной минеральной воды вместо ежедневного утреннего кофе. Когда Модест отказывается от кофе, это потому, что для него это плохой день, или от ощущения горечи всей жизни, удушающего, пыльного послевкусия, не уступающего мнимой радости пресных суматошных пузыриков. Модест смиряется, удаляет стакан, думает о своей жизни.

Не простая задача, поскольку его первое воспоминание похоже на головоломку, в которой не хватает кусочков. У него нет детских воспоминаний ни о своем отце, ни о матери до шести лет. Далее он помнит только свою бабушку, которая дома была одета всегда в черное, но которая носила разноцветную одежду, когда она брала его в столовую Социальной Помощи. Теперь он тронут, вспоминая тот запретный, тайный, подпольный траур, но тогда это казалось ему нормальным. У нас и так достаточно проблем, говорила бабушка, а он, ничего не понимая, кроме того, что у них и без этого было слишком много проблем, даже не смел спрашивать.

Когда его мать вышла из тюрьмы, он не узнал ее. Он проводил так много времени, ожидая ее, воображая ее, глядя на ее фотографии каждую ночь, что он полагал, что его встреча будет похожа на сцену из фильма. Вместо этого, эта деликатная, уставшая пожилая женщина, с трудом взявшая его на руки и со слезами на глазах, показалась ему неизбежно чужой. Восемь лет спустя, когда вышел его отец, все было проще. Он был уже почти мужчиной и у него было слишком много времени, чтобы подготовиться к этой встрече.

Тогда Модест уже знал, что они были коммунистами: его мать - коммунист с подросткового возраста, его отец - коммунист со времен войны, его дед - коммунист, пока его не расстреляли у стены Восточного кладбища, его бабушка - коммунист, которой было опасно носить траур по мужу. Они были коммунистами, и из-за этого он никогда не знал, сколько людей придет поесть к ним в дом каждый день; ни для кого было печенье и пончики, которые женщины готовили по возвращении с работы; ни кого он мог обнаружить заснувшим в его постели после обеда. Потому что они были коммунистами, а быть коммунистами было этим, отдавать и отдаваться, помогать, делиться с другими, рисковать. По крайней мере, такой была жизнь Модеста.

Если бы они были католиками, думает он сейчас, они были бы причислены к лику святых. Если бы они были анархистами, их бы считали очень симпатичными. Если бы они были фашистами, никто бы не проявил дурного вкуса упоминать об их прошлом. Если бы они были социалистами, они были бы достойны восхищения. Но они были коммунистами, и были, и есть, и будут, всегда будут виновны. Как любопытна жизнь, думает Модест и думает о себе и о тех, кто когда-то носил одну и ту же рубашку, ту же кепку, ту же форму, что и убийцы его деда, и которые теперь более невинны, более понятны, менее опасны, чем трупы их жертв. Как любопытна судьба, думает Модест и думает о своей собственной жизни и жизни многих других, убитых, заключенных в тюрьму, сосланных, разрушенных, покоренных историей, осужденных на ношение тяжести преступлений на вечно открытом шраме их памяти о преступлениях, которые они никогда не совершали. Насколько любопытна эта страна, думает Модест, где итог целой жизни стоит меньше, чем миг покаяния, и где национальный ярлык, используемый даже для маркировки апельсинов, никогда не используется, чтобы отличить тех, кто боролся за свою страну против иностранного захватчика.

Модест думает о своей жизни, о человеке, который никогда никого не убивал, у которого нет воспоминаний о своей матери до шести лет или об отце до четырнадцати лет, который не знал своего деда и не видел свою бабушку, одетую в траур вне дома, который никогда не знал, сколько людей придет поесть к нему домой, или кто спит в его постели в середине дня; который никогда не сомневался в имени, фамилии врага или вере, которой было бы лучше для всех не иметь, и от которой, конечно же, они никогда не отказались. У него были надежды, в течение многих лет он надеялся, что кто-то расскажет другую часть истории, ту единственную часть, которую он может рассказать, единственный, кто выжил, единственный, кто знает. Давать посвящать себя, помогать, делиться с другими, рисковать, и входить, и выходить, и вновь входить и выходить, и проводить жизнь входя и выходя из тюрьмы. Но он смотрит телевизор, читает газеты, смотрит в витрины книжных магазинов и в его возрасте обнаруживает, что это та часть истории, которую, видимо, никто не хочет рассказывать.

Модест думает о своей собственной жизни, о жизни испанских коммунистов, у которых никогда не было никакой другой силы, кроме как сдаться, и которые никогда не сдались. Он знает, что в других странах дела пошли иначе, но эта история не его. Хотя никто этого знать не хочет.

(Из EPS, еженедельное приложение к El País, 17 апреля 2005 г., стр. 126. Публикуется с любезного разрешения автора)

Примечание переводчика, Дино Бернардини

Главный герой этого короткого рассказа - это персонаж, который резко контрастирует с образом коммуниста, который к настоящему моменту сумели внушить средства массовой информации, как будто в истории мира коммунистов можно отождествлять с мучителями Сталинских лагерей, забывая, что в таких странах, как Италия или Испания, мучители были другого политического цвета, где коммунисты, да, также участвовали здесь в трагедии лагерей, но в том смысле, что они были внутри, они были жертвами. В конце концов, закрывать глаза на реальность - не новое явление. Гарольд Пинтер сказал много лет назад:

«Однажды вечером я был на вечеринке. Я подхожу к двум турецким леди, которые болтали между собой:

- А как насчет пыток, которые происходят каждый день в вашей стране?

Они смотрят на меня в изумлении.

- Пытки? Какие пытки?

- Но как? Разве вы не знаете, что десятки мужчин подвергаются пыткам каждый день в вашей стране? ...

- Нет, вы не правы, пытают только коммунистов... »

[Гарольд Пинтер, Театр, том I, Турин, Эинауди, 1996, с. XI].

Старый испанский коммунист этой истории знает сегодня, конечно же, о сталинских концентрационных лагерях, он знает об ужасных преступлениях, совершенных его стороной во имя того, что для Маркса должно было быть «царством свободы», как должны знать его противники - даже если добросовестно или недобросовестно, они игнорируют - что фашистские и франкистские преступления были совершены людьми с их стороны. Модест лично знал о зверствах режима Франко, того режима, который еще десятилетия спустя после победы «гарротировал» своих поверженных противников. Но история о нем и его семье не мешает ему признать, что «в других странах все пошло иначе, но эта история не его. Хотя никто этого не хочет знать».