Принципиальность итальянских коммунистов

На дворе шел 1982 год, и было мне всего двадцать лет. В нашем поколении, в Италии, все мы «занимались» политикой, в смысле, что не было среди нас равнодушных, все были ангажированными. Я тогда состоял в ИКФМ, это аналог советского Комсомола, Итальянская Коммунистическая Федерация Молодежи, и был секретарем организации в одном из двадцати Римских административных округов.

В том году проходил наш Римский съезд, разумеется, я был на нем делегатом, и должен был выступить. А мне было, что сказать. Меня многое не устраивало по партийной линии, но мы тогда умели спорить до посинения, а дальше сплоченно проводить «в массы» линию большинства. Сейчас, каждый, кто не согласен даже по пустякам, просто выходит из партии и создает новую, по своему образу и подобию, а на выборах получает ноль процентов с хвостиком. Последствия налицо. Ну, да ладно, не в этом суть.

На съезд, как было принято, приехал также представитель ИКП (итальянской компартии), в том году это был Джерардо Кьяромонте, член национального секретариата партии. Мы тогда считали его «правым». Что ж, всего лишь девять лет спустя он станет одним из тех руководителей, кто эту партию распустил. Выходит, мы были недалеки от истины.

В те годы, среди своих товарищей я слыл, мягко говоря, каким-то чудаковатым романтиком. Хотя, с другой стороны, Антонио Грамши говорил, что любое революционное движение – романтичное по определению. Я решил подтвердить их ощущения, и начал свое выступление со следующих слов:

Этот город, по которому бродишь часами, не видя ему конца и не встречая ни малейшего признака того, что где-нибудь поблизости начинается открытое поле, — такой город представляет из себя нечто совсем особенное. Эта колоссальная централизация, это скопление двух с половиной миллионов людей в одном месте умножили силы этих двух с половиной миллионов людей в сотню раз. Эти массы домов, всё плотнее и плотнее смыкающихся и под конец оставляющих лишь узенькое пространство посередине, — всё это столь величественно, столь грандиозно, что не можешь опомниться и приходишь в изумление.

Кьяромонте, сквозь свои толстые очки, вылупил на меня глаза, и начал что-то спрашивать у своих соседей по президиуму. Я их не слышал, да и вообще был занят выступлением, но итальянская мимика и жестикуляция выглядит весьма красноречивой, они явно оправдывались, дескать, «да, придурковатый, но увы, секретарь одного из округов, не могли ему отказать в выступлении, нас бы не так поняли…». А я продолжил.

Но каких жертв всё это стоило, — это обнаруживаешь только впоследствии. Только потолкавшись несколько дней по главным улицам, с трудом пробиваясь сквозь толпы людей, бесконечные вереницы транспорта, только побывав в «трущобах» мирового города, начинаешь замечать, что горожанам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город, что заложенные в каждом из них сотни сил остались без применения и были подавлены для того, чтобы немногие из этих сил получили полное развитие и могли ещё умножиться посредством соединения с силами остальных. Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч, представители всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они — люди с одинаковыми свойствами и способностями и одинаковым стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга, и только в одном установилось безмолвное соглашение, что идущий по тротуару должен держаться правой стороны, чтобы встречные толпы не задерживались; и при этом никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего современного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея.

Те из моих читателей, кто все же начитан – а я надеюсь, таковые есть – должны были понять, что вышеприведенные строки принадлежат не мне. Я намеренно пропустил все упоминания о конкретном городе, чтобы запутать своих товарищей. А я ведь чувствовал сотни насмешливых взглядов в партере.

Итак, я выдержал многозначительную паузу, оторвал глаза от своих бумажек, решительно посмотрел на аудиторию и произнес:

Так писал в 1845 году Фридрих Энгельс в своей книге «Положение рабочего класса в Англии», и было ему тогда 25 лет, наш ровесник…

Как они все поникли, потупили взор! Какое же внутреннее удовлетворение я почувствовал в тот момент! Ведь против Энгельса не попрешь…

Прошло почти сорок лет, каким образом мне тогда удалось связать эту цитату с главной темой моего выступления, я уже запамятовал. Но тему как таковую – очень хорошо помню, тем более, что мнения своего я и по сей день не изменил.

Объяснимся. Относительно состава Италии в НАТО у партии в те годы была своеобразная позиция, в отличие от времен Тольятти, в пятидесятые и шестидесятые годы: все равно нам «их» (правящую сорок лет подряд ХДП, христианско-демократическую партию) не победить, лучше данный вопрос вообще не поднимать. А я был и есть категорически против: если не выражать искренне собственную позицию, то чем ты отличаешься от своих оппонентов? Так я и заявил, да еще и присвоив себе слова Булгаковского Понтия Пилата в адрес Каифы: тесно мне стало с Вами, товарищи! И я знаю, что говорю и где говорю. Не будет Вам отныне покоя!

Жестикуляция Кьяромонте изменилась в корне: он явно послал лесом моих руководителей в президиуме и упомянул меня очень нехорошими словами. Как было сказано, девять лет спустя итальянской компартии, набиравшей треть голосов на выборах, не стало. Увы, я опять-таки оказался прав.